Неточные совпадения
Часто погружались они
в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо,
море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом,
глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Направо идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит взойти на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых
глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся
в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни. На последнем плане синеет мыс Номо.
Одни работали
в адмиралтействе, другие праздно
глядели на
море, на корабли, на приезжих или просто так, на что случится.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на
море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не
глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду,
в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались
в смоле.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда
в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же.
В самом деле, купеческое судно, называемое
в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и
гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Уж такое сердитое
море здесь!» — прибавил он,
глядя с непростительным равнодушием
в окно, как волны вставали и падали, рассыпаясь пеною и брызгами.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на
море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно
глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя
в каюте, читать книгу. Ходил он
в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля,
в которого не верил.
Лишь только вышли за бар,
в открытое
море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану;
глядя на него, то же сделал, с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу не потревожила морская болезнь: я не испытал и не понял ее.
Около полудня мы с Дерсу дошли до озера. Грозный вид имело теперь пресное
море. Вода
в нем кипела, как
в котле. После долгого пути по травяным болотам вид свободной водяной стихии доставлял большое удовольствие. Я сел на песок и стал
глядеть в воду. Что-то особенно привлекательное есть
в прибое. Можно целыми часами смотреть, как бьется вода о берег.
Но ему некогда
глядеть, смотрит ли кто
в окошко или нет. Он пришел пасмурен, не
в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно
в голубом
море, и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать
в него какие-то травы.
Я стоял один на корме и,
глядя назад, прощался с этим мрачным мирком, оберегаемым с
моря Тремя Братьями, которые теперь едва обозначались
в воздухе и были похожи впотьмах на трех черных монахов; несмотря на шум парохода, мне было слышно, как волны бились об эти рифы.
Часов
в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись,
глядела на синеватую даль
моря.
— Да-с… Осень, осень, осень, — говорил старик,
глядя на огонь свечи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вот и мне уж пора собираться. Ах жаль-то как! Только что настали красные денечки. Тут бы жить да жить на берегу
моря,
в тишине, спокойненько…
— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая сестра, — но у меня как-то не так, как у тебя. Когда я
в первый раз вижу
море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я
в первый раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю,
глядя на него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла на берег
моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали,
глядя, как тают
в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к
морю.
…Молчит опаловая даль
моря, певуче плещут волны на песок, и я молчу,
глядя в даль
моря. На воде все больше серебряных пятен от лунных лучей… Наш котелок тихо закипает.
Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели… Оказывается, все-таки Фофан простил его по болезни… Поцеловал я его, вышел на палубу; ночь темная, волны гудят, свищут,
море злое, да все-таки лучше расстрела… Нырнул на счастье, да и очутился на необитаемом острове… Потом ушел
в Японию с ихними рыбаками, а через два года на «Палладу» попал, потом
в Китай и
в Россию вернулся.
Мы выбежали, не одеваясь.
Глядим, вдали
в море какие-то два пятнышка. Около нашего балагана собрались солдаты.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой
в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами
глядя на светлое
море, где растаяла его жизнь, на это синее,
в блеске солнца,
море, прекрасное, как сон.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел
в небо и
в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел
в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и,
глядя в небо, — поплыл
в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки
морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Ни одного жеста, ни одного движения. А недвижные глаза, то черные от расширенных зрачков, то цвета серого
моря, смотрят прямо
в мои глаза. Я это вижу, но не чувствую его взгляда. Да ему и не надо никого видеть. Блок читал не для слушателей: он,
глядя на них, их не видел.
А публика еще ждет. Он секунду, а может быть, полминуты
глядит в одну и ту же точку — и вдруг глаза его, как серое северное
море под прорвавшимся сквозь тучи лучом солнца, загораются черным алмазом, сверкают на миг мимолетной улыбкой зубы, и он, радостный и оживленный, склоняет голову. Но это уж не Гамлет, а полный жизни, прекрасный артист Вольский.
И я уходил к себе. Так мы прожили месяц.
В один пасмурный полдень, когда оба мы стояли у окна
в моем номере и молча
глядели на тучи, которые надвигались с
моря, и на посиневший канал и ожидали, что сейчас хлынет дождь, и когда уж узкая, густая полоса дождя, как марля, закрыла взморье, нам обоим вдруг стало скучно.
В тот же день мы уехали во Флоренцию.
Я прогулялся по скверу, где играла музыка, зашел
в казино; тут я оглядывал разодетых, сильно пахнущих женщин, и каждая взглядывала на меня так, как будто хотела сказать: «Ты одинок, и прекрасно…» Потом я вышел на террасу и долго
глядел на
море.
Стоим это ночью
в цепи… Темь — зги не видно… Тихо… Только справа где-то, внизу,
море рокочет… И чем шибче бьются валы, тем спокойнее на душе. Знаешь, когда бурный прибой, то и неприятель на берег с судов не высадится, значит — со стороны
моря не бойся, только вперед гляди-поглядывай.
Приятели оделись и пошли
в павильон. Тут Самойленко был своим человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со льдом и рюмку коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом, и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил,
глядя на
море...
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину
моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли вызываете — и все остается на своем месте; а
глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и
в Европе камня на камне не останется.
Надежда Федоровна надела свою соломенную шляпу и бросилась наружу
в море. Она отплыла сажени на четыре и легла на спину. Ей были видны
море до горизонта, пароходы, люди на берегу, город, и все это вместе со зноем и прозрачными нежными волнами раздражало ее и шептало ей, что надо жить, жить… Мимо нее быстро, энергически разрезывая волны и воздух, пронеслась парусная лодка; мужчина, сидевший у руля,
глядел на нее, и ей приятно было, что на нее
глядят…
А когда проснулись, то
глядели на свою поездку
в море ну вот так, как будто бы они съездили на мальпосте
в Севастополь на полчаса, чуть-чуть кутнули там и вернулись домой.
Долго ли, коротко ли спали, только слышу я: Буран меня окликает. Проснулся от сна,
гляжу: солнце-то садиться хочет,
море утихло, мороки над берегом залегают. Надо мною Буран стоит, глаза у него дикие. «Вставай, говорит, пришли уж… по душу, говорит, пришли!..» — рукой этак
в кусты показывает.
Послушались ребята, легли. Выбрали мы место на высоком берегу, близ утесу. Снизу-то, от
моря, нас и не видно: деревья кроют. Один Буран не ложится: все
в западную сторону
глядит. Легли мы, солнце-то еще только-только склоняться стало, до ночи далеко. Перекрестился я, послушал, как земля стонет, как тайгу ветер качает, да и заснул.
Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на
мореСтал
глядеть он;
море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось
в шумном беге
И оставило на бреге
Тридцать три богатыря...
— Церковные, — говорю, — и на небо смотрят не с верою, а
в Аристетилевы врата
глядят и путь
в море по звезде языческого бога Ремфана определяют; а ты с ними
в одну точку смотреть захотел?
Сережка молчал,
глядя, как баркас далеко
в море поворачивал носом к берегу, описывая широкую дугу. Глаза Сережки смотрели открыто, лицо было доброе и простое.
Но завтра и много, много завтр опять не оказалось
моря, оказался отвес генуэзской гостиницы
в ущелье узкой улицы, с такой тесноты домами, что
море, если и было бы — отступило бы. Прогулки с отцом
в порт были не
в счет. На то «
море» я и не
глядела, я ведь знала, что это — залив.
Так мы ее и не обыскивали. Увел ее смотритель
в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же и вышли они. «Ничего, говорит, при них нет». А она на него
глядит и точно вот смеется
в лицо ему, и глаза злые всё. А Иванов, — известно,
море по колена, — смотрит да все свое бормочет: «Не по закону; у меня, говорит, инструкция!..» Только смотритель внимания не взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!
В ночь с 11 на 12 сентября ветер начал стихать. Антон Сагды несколько раз ходил на берег
моря, смотрел вдаль и по движению облаков старался угадать погоду.
Глядя на него, можно было подумать, что обстоятельства складываются неблагоприятно. Я уже хотел было итти на экскурсию к горе Иодо, как вдруг орочи засуетились и стали готовить лодки.
— Ай-ай-ай! Вот и Черное
море! — кричала Тася, еще громче заливаясь смехом, — a вот и лодочка. Я пустила по
морю лодочку,
глядите! — кричала она, отрывая кусок ситного и бросая его
в лужицу.
— Там солдаты-пограничники живут. С мезонина
глядят в подзорную трубу на
море. Уж такое мне горе с ними! Воруют кур, колят на щепки балясины от террасы, рубят столбы проволочной ограды. Что стоит сходить
в горы, набрать хворосту? Ведь круглые сутки ничего не делают. Ходит же Иван Ильич. Нет, лень. Вчера две табуретки сожгли.
Трое остальных шли по шоссе Камер-Коллежского Вала и пели «По
морям». Ветер гнал по сухой земле опавшие листья тополей, ущербный месяц
глядел из черных туч с серебряными краями. Вдруг
в мозгах у Юрки зазвенело, голова мотнулась
в сторону, кепка слетела. Юрка
в гневе обернулся. Плотный парень
в пестрой кепке второй раз замахивался на него. Юрка отразил удар, но сбоку получил по шее. Черкизовцев было человек семь-восемь. Они окружили заводских ребят. Начался бой.
— Благодушествуют на острове любви, среди
моря блаженства. Здесь не поблагодушествуете… Такое пекло устрою… Будете знать!.. Ха-ха-ха! — говорила она, прерываясь и путаясь, сама с собой,
глядя своими безумными глазами
в пространство.
Но рыцарь и латник недвижно стоят;
Молчанье — на вызов ответ;
В молчанье на грозное
море глядят;
За кубком отважного нет.
И
в третий раз царь возгласил громогласно:
«Отыщется ль смелый на подвиг опасный...
Он
глядел то на звездное небо, то
в темную даль безбрежного
моря.